Юрий Ценципер - Я люблю, и мне некогда! Истории из семейного архива

Через несколько недель Ася пишет Мише:

А после вечера 22-го я вспомнила всю свою жизнь, вспомнила, что я старше тебя на 4 года (а для женщины это очень много), и испугалась, что я могу внести что-то нехорошее в наши отношения. Миша! Постарайся это понять – это очень важно. Я хочу, Мишка, чтобы ни одного темного пятнышка я в твою юность не занесла. Я знаю, как больно они переносятся и как медленно и болезненно залечиваются.

Видно, были тогда в Асиной жизни какие-то глубокие обиды. Какие? – остается загадкой…

В сентябре вернулся Артур, чтобы работать в Москве.

Двадцать девятого сентября Мише исполняется 22 года. Ася шлет телеграмму:

ЖЕЛАЮ ЕЩЕ ВОСЕМЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ ЛЕТ ПЛОДОТВОРНОЙ РАБОТЫ РАДОСТНОЙ ЛЮБВИ ЦЕЛУЮ АСЯ

Она вычла из 100 лет 22 года и получила 88! Об этом со смехом вспоминали долгие годы.

Миша в тот же день отвечает:

Мне сегодня 22 года. И я не хочу, я не желаю думать о том, что жизнь дарит нам не только золотое солнечное тепло. Те, кому нечего больше делать, те пусть подсчитывают, чего же больше на нашей планете – света или теней? А я не хочу над этим задумываться – я люблю, и мне некогда! Я хочу иметь – пусть немногие – но такие чудесные радости, которые дарит мне сегодняшний день.

Пусть здравствуют радости жизни! Это от них ее сила, ее хмельные запахи, все ее ослепительное цветение.

Я знаю, что жизнь во всех ее проявлениях полна глубочайшего трагизма. Он не всем по плечу, и многие-многие – особенно в быту – не преодолевают серенькое спокойствие змей – взлетами и падениями воинствующих соколов. Этих людей – печальных и зябких – вполне устраивает тихенькая, сентиментальная идиллия – без дум, без тревоги. Они коротают свой век, считая часы и минуты…

Я смертельно боюсь этой рутины, я ненавижу ее всеми фибрами своего существа. Я не знаю, как сложатся остальные “88 лет” моей жизни, насколько они окажутся насыщенными счастьем и радостями. Быть может, еще не раз обожгу я свои беспокойные пальцы. Пусть – это лучше мирного спокойствия ужей.

Асенька! Милая, хорошая моя! Я не буду таиться – мне очень больно от того, что ты не со мной. Да ты и сама это знаешь…

В его письмах того времени – море страсти:

Я люблю тебя так, как не любил даже Броньку. Я готов сделать все, чего ты захочешь. Все свои мысли, самые лучшие чувства, всю ласку юности я готов отдать тебе. Если б было иначе – я бы не встречался с тобой. Впервые в жизни я поступаюсь своей гордостью. Я заставляю себя не думать о том, как ты живешь, что у тебя особая жизнь.

Разве нужно говорить, что я был бы безмерно счастлив, если бы ты бросила все и вся и пришла ко мне? Мне кажется, что и ты была бы счастлива. Но ты слишком глубоко свыклась с мыслями, что жизнь свою менять нельзя. Я не знаю – плохо ли это, хорошо ли, но это так. И мне очень больно от этой мысли.

Чуть ли не в каждом письме звучит одно: мы должны жить вместе. Ася должна покинуть “этот круг” и прекратить общаться с этой “мерзостью” – Миша презирает ее номенклатурных знакомых. Оба были продуктом пролетарской школы, оба верили, что страна идет к социализму.

Миша пишет:

Жизнь в нашей стране так прекрасна – сделаем ее еще лучше – так, чтобы искры летели.

Признать “буржуазную” прослойку вокруг Аси он не мог:

Если ты будешь продолжать (хоть сколько-нибудь долго) так жить – я знаю – это приведет к грустному концу. Я не хочу этого! А ты – разве ты хочешь этого? Уйди, родимая, оттуда.

О будущем не стоит сейчас загадывать. Я только хочу быть совершенно уверенным в том, что жизни наши – твоя и моя – должны быть хорошими, мужественными, достойными времени и страны нашей.

Наконец Ася решилась все рассказать мужу. Какова была его реакция – неизвестно, но, видимо, он понял ее. Однако настоял, чтобы она продолжала жить в “Люксе”, хотя бы ради Юры.

Вот как пишет отец спустя 60 лет о том времени в письме к сыновьям:

В конце 1935 года мама обо всем рассказала Артуру. Было решено, что мама с Юрой продолжают жить пока в “Люксе”.

Мне такая жизнь казалась недостойной (да и маме тоже). Я настоятельно просил-требовал: или – или. Говорил, что получу комнату в общежитии, уйду в отпуск (чтобы работать) и т. д. Мама временами говорила о том же: если надо – пойду работать. Юру пока что отправлю в Сталино к своим родителям и т. д. Было обоим очень сложно, больно, да и просто стыдно за эту двойную жизнь вразрез с нашими идеалами.

Артур и Ася стали жить в разных номерах. На одном этаже в комнате осталась Ася с маленьким Юрой и тетей Пашей, а на другом – где был рояль – обосновался Артур. Формально они оставались мужем и женой.

Встречать в Москве Новый, 1936 год не хотелось, и Ася вместе с Юрой поехала в Томилино на дачу к знакомым. Вот что она писала в Севастополь, где гостил у родителей Миша:

Я тебе больше не завидую. Ей-богу, здесь не хуже, чем у тебя. Сегодня каталась на коньках, хотя я и не умею, но это такое огромное удовольствие – носиться по льду, чувствовать себя молодой, сильной. Я обязательно должна в этом году выучиться хорошо ездить.

К сожалению, я совсем не обладаю твоими способностями описывать природу, а здесь прекрасно-белая нетронутая земля, тихие бело-зеленые деревья, какой-то совсем особый воздух и тишина, которой, конечно, сейчас на море не может быть.

Я совсем задохнулась сегодня. Легла на снег, сверху на меня падали большие хлопья белых звезд, и я кричала от удовольствия.

Мой родимый, почему мы не можем быть вместе, когда так хорошо.

Увлекаюсь беллетристикой – читаю много.

Описывать свои впечатления Миша действительно умел. Он часто пишет о Севастополе:

Через несколько часов я в Севастополе. Крым чувствуется даже сквозь закрытые окна вагона. Снега нет и в помине. Небо совершенно голубое и какое-то удивительно высокое. А главное – солнце! Только что был Бахчисарай – выходил за яблоками, и сразу же оно обласкало меня, старого своего знакомца.

А сейчас за окном кружатся горы, бегут стремительные тополя и вот-вот покажется… море!

Пять дней тому назад подумали кататься на парусной яхте и все ждали ветра. И вдруг вчера подул такой хороший, чуть-чуть сдвинутый норд-ост. Катались часа три – до самого заката солнца.